Необходимое предуведомление. Как некогда гласил девиз моей alma mater, «мы не сделаем вас умнее, мы научим вас думать». Научили, на мою грешную голову, как я ни сопротивлялся, причем думать в определенном ключе. И вот сидишь теперь порой, изучаешь этикетку подаренного на день рождения виски, а тебя осеняет, что слова blend и …пусть будет помягче… блуд исторически однокоренные. Или собираешь сочную солнечную белую смородину: аромат, жара, конец июля, голову печет, — а в голове этой напеченной: христианство, особенно «народное», нельзя в полной мере считать монотеистической религией, не только и не столько из-за Троицы, но и из-за сонма святых, в полной мере замещающих языческий пантеон более и менее почитаемых богов и божков, каждый из которых имеет свою «зону» ответственности и покровительствует определенной сфере жизни человеческой, при этом степень почитаемости меняется в зависимости от «географии». (Впрочем, эта смородина была задолго до университета, в прекрасные времена, когда планировал всего себя отдать наукам естественным, изучал жужелиц, не подозревая о существовании Кафки, а также химию, криминалистику и биологию вообще, мечтая соединить геном акулы и человека, чтобы на стоматолога не тратиться).

Но от судьбы и филологии не уйдешь. И вот, нарезая фрукты-ягоды вида томат для овощного салата после пятичасового экзамена, на котором вдоволь наслушался про Брюсова, этого чорта нашей словесности, прозаседавшегося еще до того, как это стало мейнстримом, я, что логично, не мог не думать о Достоевском. Посему

Пара слов о… Смердякове

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения.

Ф.М.Достоевский,
 «Братья Карамазовы»

Дабы не утомлять читателя (и себя) лишним повторением слов Довлатова и мыслей Борхеса, а также описанием «трафаретного» метода, отошлю его к статейке десятилетней уже давности, переопубликованной (за гибелью «Трамвая») на моей личной странице[1]. Также прошу достопочтенного читателя не считать сей экзерсис претендующим на какую-либо научную ценность или оригинальность, ибо начитанность моя в тонком искусстве толкования произведений Федора Михайловича за последние десять лет не только не возросла, но, кажется, наоборот, уменьшилась. Так что если уважаемому читателю известно, что идеи эти уже у кого-то звучали, то мне будет весьма и весьма любопытно и даже душеполезно ознакомиться.

При этом наложение некоего «трафарета» позволяет мыслящему отсечь все «лишнее», не претендуя на полноту трактовки, но подсвечивая и делая видимым именно то, что алчущий гимнастики мозг считает наиболее важным в очередном упражнении.

В качестве объекта для размышлений в этот раз мозг мой любезно подсунул мне глыбу «Братьев Карамазовых», а в качестве «трафарета» — известную фольклорную формулу «было у отца три сына»[2].

Итак, было у отца три сына: Дмитрий, Иван и Алексей. И вроде бы все могло бы быть хорошо (насколько это вообще возможно), если бы не случайное[3] появление на свет четвертого — незаконнорожденного — сына, Павла Федоровича Смердякова. Родился Смердяков в бане, месте нечистом (хотя это-то как раз вписывается в традицию, но с другой стороны: «…ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…», — говорит ему Григорий[4]). Матерью его была местная юродивая Лизавета Смердящая, по слухам, изнасилованная Карамазовым-старшим (вскользь замечу, что здесь возникает мотив вывернутой, изнасилованной святости[5], а прозвище юродивой и, следовательно, фамилию Смердяков можно рассматривать и как своеобразную «рифму» к «провонявшему» старцу Зосиме). Сам факт незаконнорожденности Смердякова и рождение его в результате преступления уже говорит о нарушении некоего природного Закона, гармонии, из-за чего и случается «катастрофа», ибо Природа не только «не терпит пустоты», но не приветствует и избыточность.

Идем дальше. Как отец проявляется в трех сыновьях, так и ветхозаветный Бог-творец (про)являет себя в образе Троицы: Бог-отец (в новозаветном понимании как бы подменяющий собою образ иудейского ветхозаветного Бога), Бог-сын и Бог-Святой Дух. Старший умный был детина — Бог-отец, Бог-творец, соотносимый с ветхозаветным Богом, но не тождественный ему; Демиург, сотворивший мир материальный, тварный; хотя, в отличие от мстительного и карающего Бога Ветхого Завета, ему уже не чужды сострадание и любовь, идеи прощения и даже самопожертвование (в лице Бога-сына). Средний был и так и сяк — Бог-сын — двойственная сущность, Богочеловек, человекобог. Младший вовсе был дурак — Св. Дух — «дурак», в том смысле, что сама природа этой исключительно духовной ипостаси чужда миру материальному, логика которого не может объективно восприниматься рациональным мышлением или здравым смыслом (ср. отношение к юродивым, блаженным, «сумасшедшим» как к осененным присутствием Св.Духа и т.д.).

Посмотрим, как реализуется данная «модель» в «Братьях Карамазовых». Сразу оговорим, что происходит это в определенной степени  в пародийном ключе, ибо происходящее внизу есть отражение происходящего «наверху», причем отражается оно в кривом зеркале. Посему к любому сакральному именованию достопочтенный читатель может свободно присовокуплять приставку анти- или квази- сообразно своему мировосприятию, я же, следуя величайшему закону языка — экономии речевых усилий, — ее вовсе опущу.

Уже сама фамилия Карамазов обычно возводится к тюркскому кара ‘черный’ (карамазый — ‘смуглый, черномазый’), однако известны варианты, восходящие к русскому слову кара или тюркскому же причастию со значением ‘не глядящий’. Мне же, испорченному рассмотрением множества одновременно возможных источников происхождения псевдонима Д.И.Ювачева, слышатся здесь созвучия с тюркским именем Карам ‘щедрость, великодушие’ и исламским понятием харам, примерно соответствующим нашему понятию грех (хотя может обозначать нечто священное, запретное — ср. мечеть аль-Харам).

Логично, что в приведенной системе Федор Павлович видится мне отражением ветхозаветного Бога: он «зол и сентиментален», своеволен, азартен, ему практически чужды понятие раскаяние, искупление и прощение. Однако именно этот «злой шут», как он сам себя не единожды именует, дан в системе романа в качестве некоего Абсолюта. При этом не чужд он и толики Божественного: на это намекает само имя Фёдор ‘дар Божий’, хоть и с дополнением Павлович (Павел — ‘маленький, незначительный’). Вскользь также замечу, что хоть какие-то «положительные» чувства он время от времени испытывает только к двум сыновьям — среднему и младшему, но не старшему (который, согласно любой традиции, должен занять место отца) и тем более не побочному.

Идем дальше. Дмитрий должен у нас соответствовать христианскому Богу-отцу, и действительно — из всех трех братьев он больше всего похож на Федора Павловича: та же страсть к кутежам и разврату, та же несдержанность в эмоциях и поступках, гневливость и проч., но Митя уже способен раскаиваться и даже готов пойти на страдание, дабы искупить грехи. При этом близость Богу-творцу заключена уже в самом имени Дмитрий ‘посвященный Деметре’, то есть богине плодородия, богине-матери, силе творения (к слову, есть тут и определенное созвучие со словом демиург). Интересно, что и разговор с Алешей Дмитрий начинает с гимна «К радости» Шиллера, в котором упоминается Церера, и восхищения «божьим миром». При этом Митя постоянно противостоит отцу, начиная от споров материальных, связанных с деньгами и землей, и заканчивая любовью-страстью к одной и той же женщине. Таким образом, именно Митя вроде бы должен «вытеснить» отца, поэтому он и является самым «логичным» убийцей Федора Павловича.

Среднего сына — Ивана Федоровича — вполне можно соотнести с образом Бога-сына, он действительно «и так и сяк»: его статья была принята «и церковниками, и атеистами», он и верует в Бога, и отвергает его, причем как бы напоказ, он не принимает «божьего мира» — мира «ветхого», грешного, полного страдания. Есть у Ивана и «апостолы» (тот же Смердяков, например). Формально именно «учение» Ивана приводит к убийству «ветхозаветного Бога» (вот вам и «не мир, но меч»). (Заметим в скобках, что рассуждения Федора Павловича о «крючьях» в аду есть, по сути, рифма, отражение и зерно максимы «коли Бога нет — все позволено»). Именно Иван проходит через постоянные искушения неверием, малодушием, трусостью и даже явлением черта.

С фигурой Иисуса среднего Карамазова связывает и имя — через «возлюбленного ученика» Христа Иоанна. То есть Иван оказывается — как бы бредово это ни звучало — «главным» апостолом собственной идеи, к тому же неслучайно именно Ивану принадлежит авторство своеобразного Апокалипсиса — легенды о Великом инквизиторе — о Страшном суде, но не над грешниками, а уже над самим Христом, о мире, где Он не нужен, ибо «меч» его обратился против Него же, где все настолько искажено, что невозможно возлюбить ближнего своего, где не нужна свобода, принесенная Им, и где единственным выходом остается молча поцеловать Великого инквизитора (уж не отражение ли это поцелуя Иуды?) и уйти. Таким «изгнанным» или даже «невернувшимся» Христом является и Иван. Притом нельзя не отметить сходство с другим «непринятым христом» Достоевского — князем Мышкиным — оба сходят с ума: Мышкин — «окончательно», Иван — пока неизвестно. Таким образом, даже если Иван — «Иисус», то тот Иисус, которого миновала «чаша сия» — не зря же само имя Иван в приблизительном переводе означает ‘Бог помиловал’.

Далее. Алеша — младший сын — «дурак» («чудак», как его в самом начале характеризует сам Достоевский). Существо, чуждое миру «земному» и его логике. Уже в «предисловном рассказе» Достоевский называет его  главным своим героем, при этом основная его деятельность должна начаться в будущем. Имя Алексей значит ‘защитник’, коим он во многом и является (или пытается), многие герои — от отца до Грушеньки ищут в нем «утешителя» или даже человека, который может единственно истинно рассудить («Душу истины»). Здесь не могу не вспомнить «Третий Завет» — Завет Св. Духа —  о котором писали и говорили многие деятели русского авангарда[6]. В этом плане показательна его дружба с мальчиками, символом будущего в романе. Интересно также то, что сам Достоевский называет Алешу «реалистом» и говорит, что у реалистов не  вера от чуда, но чудо от веры (здесь явное совпадение с мировоззрением Д.И.Хармса, представителя реального  искусства). Кроме того, множество исследователей сходятся во мнении, что вот втором — «основном» — томе «Братьев Карамазовых» должен был стать  цареубийцей что в данной — чересчур вольной — трактовке может также намекать, что ему предстоит «убить»  Царя Иудейского так же, как Он — в свое время — «убил» ветхозаветного Бога.

Некоторые исследователи, называющие «старшим сыном» Ивана (В.Е. Ветловская, в частности), считают неслучайным, что Иван и Алеша —  единоутробные братья, а Митя (который, по этой концепции, «мечется» между двумя полюсами) был рожден другой матерью. На мой взгляд, такое деление действительно «неслучайно», с той лишь разницей, что «старший сын» является все-таки порождением и продолжением Ветхого Завета, а «средний» и «младший» — уже новозаветные «изобретения».

Любопытно также отметить, что все дети Федора Павловича так или иначе попадают «под крыло» его слуги Григория. Григорий (‘бодрствующий’ — и ведь он действительно бодрствует: и мальчиков «спасает», и самому Федору Павловичу «на выручку» летит) имя уже христианского происхождения, таким образом, получается, что все три (четыре, но об этом позже) брата все-таки «герои» Нового завета, а не Ветхого.

Но перейдем же к главному вопросу, которым я задался с самого начала — кто же такой Смердяков в этой системе координат? Казалось бы, если Смердяков — та самая «случайная погрешность», приведшая к нарушению гармонии и «катастрофе», то именно он и должен либо самоустраниться, либо освободить себе место, «убрав» одного из прочих участников «уравнения», логичнее всего — Федора Павловича (уже само сочетание имен — Федор Павлович и Павел Федорович — говорит о противоположных их «зарядах», в сумме дающих ноль), что он, собственно говоря, и делает. И поскольку он изначально не обладает необходимой «массой», способной восполнить пустоту в Природе (Павел — ‘маленький, незначительный’), то самоустраняется.

Однако если вспомнить мою предыдущую заметку о Рогожине, то Смердяков оказывается вторым сыном Божьим — Иудой. Ведь именно Иуда, согласно концепции героя Борхеса, должен был искупить грехи человеческие, возвеличив Христа, а на себя взяв вечный позор, вечное проклятие и самые страшные грехи — предательство и самоубийство (в случае Смердякова сюда еще добавляется отцеубийство).

Смердяков, по сути, является двойником Ивана, его ровесником, его «обезьяной», но и главным его «апостолом» в романе, жаждущим доказать свою «веру» и верность идеалам «учителя» (кроме того, он отлично рифмуется с чертом Ивана: оба «лакеи», пересказывающие мысли Ивана, оба пошляки в широком смысле слова и т.д.). Однако стоит отметить, что есть еще два литературных персонажа, на мой взгляд, в некоторых моментах схожих со Смердяковым. Во-первых, это — как это ни странно — князь Мышкин, которого М.Н.Эпштейн возводит к образу маленького человека Башмачкина[7] и с которым Смердякова роднит падучая[8]. Во-вторых, это андреевский Иуда из Кириафа, и тут сходства намного больше: и неприятие другими людьми (ср. «нет, не наш он, этот Иуда» и «ты не человек…»), и совершение преступления отнюдь не ради материальной выгоды, как должно было бы казаться (ни тот, ни другой так и не воспользовались деньгами — ср., кстати, суммы 30 серебряников и 3 000 рублей), но ради признания своего учителя (ведь Смердякову очень хочется доказать, что он ровня, хочется признания Ивана), и самоубийство через повешение…

Таким образом, мы получаем мир с нарушенной гармонией, отрицающий Христа, но имеющий хоть какую-то надежду на продолжение в будущем, в Завете Св. Духа, что бы это ни значило. К сожалению, без текста второго, «основного» тома «Братьев Карамазовых» можно лишь предполагать, как должна пойти дальше История. Но мог ли Достоевский (если бы у него хватило времени) написать этот «второй том», учитывая, что между Христом и Истиной он бы всегда выбрал Христа, как мы все помним? Я думаю, вряд ли. Так что — больше вопросов, чем ответов. Но ведь этим и отличается «Большая» Литература.

[1] Квашин А.В. Пара слов о…Рогожине // «Трамвай», №10, Июнь 2011 («… и весь в синих молниях») [URL: https://kwaschin.com/2015/06/01/para-slov-o-rogojine/%5D

[2] Уже после написания основной части данной заметки случилось мне ознакомиться с записью передачи «Игра в бисер» (ТК «Культура»), посвященной «Братьям Карамазовым». В ходе беседы К.А.Степанян, ссылаясь на В.Е.Ветловскую, упомянул сию фольклорную формулу, правда в том ключе, что старший сын — «умный детина» — Иван, а Митя получается «и так и сяк». Работу В.Е. Ветловской (Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». — СПб., 2007. — сс. 230-236), с которой я некогда уже знакомился, я нашел и просмотрел заново. Действительно, упоминание дано формулы имеет место быть, но в несколько ином ключе, посему спокойно продолжаю сей экзерсис.

[3] Важность случая для Достоевского отмечает, в частности, Д.С.Лихачев (Лихачев Д.С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с.54).

[4] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. — М., 1973. — с. 151

[5] Лихачев Д.С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. — М., 2017. — с.55

[6] См., например, Кацис Л. Ф. Пролегомены к теологии ОБЭРИУ (Даниил Хармс и Александр Введенский в контексте Завета Св. Духа) // Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. — М.: ОГИ, 2000. — с. 467-488.

[7] Эпштейн М.Н. К образу переписчика: Акакий Башмачкин и князь Мышкин // Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. — М., 2006.— сс.27-40.

[8] Интересно отметить, что, согласно некоторым народным верованиям, дух Иуды не может найти себе пристанища, скитается по земле и, вселяясь в человека, вызывает падучую.

Как говаривал один из моих любимых мультипликационных персонажей: «Ох уж эти сказочки! Ох уж эти сказочники!» Действительно, чего там только не понамешают, чего только не понапридумывают. И, казалось бы, чего еще придумывать? Ведь все же уже давно придумано, все дороги пройдены, все карты нарисованы. И даже «классики» жанра начинали именно с пересказа (в ходе осмысления этой темы познакомился с еще одним ужасным словом —  ретеллинг — на кой оно нам, когда есть четкое и емкое пересказ?): и братья Гримм, и Шарль Перро, и даже Жуковский с Пушкиным занимались именно пересказами, переложениями. Причем Василий Андреевич и Александр Сергеевич в своих «царевнах» и вовсе пересказали «чужие», европейские сюжеты, если сказочные сюжеты могут быть «чужими». Ладно, на этот счет и так много написано, Пропп и его ученики вам в помощь. Да и Лев Николаевич («Три медведя») с Сергеем Тимофеевичем (впрочем, тут возможны варианты, все-таки заколдованный «прынц» не чужд и русским сказкам) руку приложили. Да и дальше: Чуковский, Заходер… Впрочем, раньше-то это чаще всего был действительно пересказ: ну, уберут/добавят пару-тройку эпизодов, навертят национальной «икзотики» а ля богатыри вместо гномов да чернавка вместо охотника. И все. Некоторые, конечно, шли еще дальше от исходника и получались отличные оригинальные книги: «Айболит», «Золотой ключик», «Волшебник Изумрудного города»… а что сейчас?

А сейчас — несмотря на то, что эта традиция никогда, по сути, и не прерывалась — тенденция к переписыванию старых сказок на новый лад набрала такие обороты, что ой-ой-ой. Возможно, конечно, это действие старого правила «недавно узнанный факт всегда напомнит о себе», но после просмотра замечательного (поначалу) сериала Once Upon a Time, в котором перемешаны, кажется, все культовые персонажи западных сказок, как народных, так и авторских, причем они все находятся в таких генеалогических отношениях, что сам Золя бы позавидовал, я все чаще замечаю вокруг образцы именно такой «переработки» сказочного материала. И вынужден признать, не все они настолько конъюнктурны, чтобы о них не стоило поговорить.

Отдельно оговорюсь, что на самом деле вижу сразу две тенденции. Первая — это действительно пересказ, возвращение выхолощенным сказкам их страшной (а значит, поучительной) составляющей. Таковы, на мой взгляд. «Сказки братьев Гримм» Ф. Пулмана, сборник «Страшные сказки» под редакцией Н. Геймана и иже с ними. Впрочем, противоположная тенденция все еще работает: неустойчивую детскую психику продолжают «оберегать» не только от курящего Волка из «Ну, погоди!», но и от Волка вообще: случалось мне встречать версию сказки «Волк и семеро козлят», в которой Волк так и ушел несолоно хлебавши, даже не посетив кузнеца. «Не пиф! Не паф!», как говорил незабвенный Дениска, но зачем же сказку настолько кастрировать? У Драгунского охотник хотя бы выбегал, и только потом появлялась волшебная частица не. Благо, такие извращения встречаются только в изданиях для самых маленьких, ибо даже детсадовцам такое слушать скучновато, уж лучше найти одну из классических версий (привет, вариативность народной сказки). Ну и, конечно же, если вы боитесь травмировать психику своего чада, то советую предпочесть варианты помягче, без поедания внуков и танцев в раскаленных туфельках. И диснеевскую русалочку — андерсеновской.

Вторая — это уже даже не пересказ и не вариация на тему. Это, собственно, альтернативное высказывание с использованием уже хорошо известных образов (а может, и просто имен). И вот это уже интереснее. Об этом и поговорим.

Итак, «Злые сказки» Кристины Генри. Из пяти книг, вошедших в эту серию, на русском вышли пока только три, которые я и имел удовольствие прочесть. Первой из них — так уж вышло — стала «Потерянный мальчишка. Подлинная история капитана Крюка». С нее и начнем. Как вы понимаете, перед нами альтернативный, хотя и не самый оригинальный взгляд на Питера Пэна: это не просто вечно юный мальчишка, которого интересуют только игры и развлечения, но инфантильно жестокий — о чем нас уже неоднократно предупреждали кино- и телеверсии — персонаж, вечная юность которого напрямую зависит от крови приведенных им на остров мальчишек. Видимо, отчасти поэтому, отчасти из-за своей неспособности любить он никогда ни о ком не жалеет (за исключением, разве что Джейми). Пэн эгоистичен, жесток, хитер, готов пожертвовать кем угодно ради осуществления своих планов, у него воистину крокодилья сущность. Второй (и главный) персонаж книги — Джейми, первый мальчик, приведенный Питером на остров, самый сильный и смелый, всей душой любящий Питера. Именно он заботится о приведенных на остров мальчишках: учит их, защищает их, хоронит их… И тем не менее — остается предан Питеру вплоть до того момента, когда Пэн — найдя себе очередную игрушку — приводит на остров пятилетнего малыша Чарли, который не может ни постоять за себя, ни вообще что-либо сделать самостоятельно. Именно в этот момент в душе Джейми, который чувствует  ответственность за жизнь мальчика, случается перелом, лишь усиливающийся по мере того, как он узнает доселе неизвестные факты о Питере: Питер умеет летать, у него какой-то договор с чудовищами острова, он готов  избавиться  от Чарли, лишь бы Джейми снова боготворил его… Но этого Джейми уже не в состоянии сделать. Как бы ни хотел. В итоге Джейми начинает… взрослеть. Дальше, я думаю, продолжать не стоит. Кем пришлось стать повзрослевшему Джейми, ясно уже из подзаголовка книги. Я вполне сознательно не стану упоминать еще о нескольких фактах, дабы не раскрывать всех карт, но могу сказать следующее: эта версия происхождения капитана Крюка и их вражды с Питером Пэном мне пришлась по душе куда больше, нежели все существующие до этого.

Идем дальше. «Алиса». Кэролл привычно вертится в гробу. Но сам виноват. Действие книги разворачивается уже после чаепития, ужасных последствий которого главной героине удалось избежать (каких и каким образом — узнаете, прочтя книгу). Итак, мы обнаруживаем Алису где? Ну, все логично: в психиатрической лечебнице (где же еще после популярнейшей серии игр?), откуда ей удалось сбежать после пожара вместе с товарищем по несчастью из соседней комнаты — неким Тесаком (спасибо, переводчики, ассоциации с Марцинкевичем мешали только так), попавшим туда после того, как его жену изнасиловали и убили, а любимая дочка пропала (эх, как тут не вспомнить свой любимый «Менталист»). Вдобавок ко всему на свободу вырвался Бармаглот — древнее чудище-волшебник, победить которого можно только с помощью особого клинка (видимо, все тот же «стрижающий меч»), на поиски которого и отправляются наши герои. После побега они оказываются в Старом городе, этаком Sin City, которым управляют, естественно, не любимые маленькой девочкой Алисой из  Нового города Министры, вручающие деткам памятные медальки по праздникам, а бандитские кланы, возглавляемые чудовищами: Плотником, Моржом, Чеширским, Гусеницей и…Кроликом (к слову, последние трое оказываются волшебниками). Да-да, именно Кроликом — который заманил Алису на  то самое  чаепитие, который оставил ей свою метку — уродливый шрам в пол-лица (впрочем, она в долгу не осталась). Старый город — место опасное, особенно для молодой особи женского пола, ибо это — самый ходовой товар, а для некоторых еще и ужин. И особенно — для Алисы. Ибо историю Алисы и Кролика помнят, кажется, все вокруг, кроме самой Алисы. Дальше все идет, как и положено в компьютерной игре: Тесак и Алиса, по очереди впадая в крайности, выносят сначала рядовых противников, потом боссов, спасая по пути как можно больше девушек от сексуального рабства и перспективы стать чьим-то ужином, Чеширский, как ему и положено, оказывается, амбивалентной тварью, которая то ли помогает, то ли издевается над героями… Кончается все, конечно же, относительно хорошо, но неясно. В общем, я с нетерпением жду перевода второй части «Хроник Алисы» — Red Queen.

Третья книга из прочитанных мне кажется наиболее интересной и наиболее тяжелой. «Русалка». Здесь Кристина Генри взяла у предшественников самый минимум: факт существования русалок, возможность их превращения в людей и… любовь между представителями разных видов. Да, начинается все более-менее типично: юная русалка, чьим человеческим именем станет  Амелия, интересуется сушей и миром людей. Как-то раз она попадает в сети к рыбаку Джеку, но тот ее отпускает (оговорюсь сразу, у Генри русалки — не тетки с рыбьим хвостом, но особые морские существа, способные превращаться в людей). Она посмотрела в его глаза, он в ее… В общем, полюбили друг друга и через какое-то время она вышла из моря и стала жить с ним душа в душу, пока он не утонул. День за днем, год за годом ждала она его в хибарке у моря, а слухи о таинственной женщине-русалке тем временем достигли самого Нью-Йорка…. Где, конечно же, нашелся делец, который захотел включить ее в коллекцию редкостей своего музея (этакую кунсткамеру) вместо мумии полурыбы-полуобезьяны. В общем, не сразу, но ради осуществления своей давней мечты — объехать мир — Амелия приняла его «приглашение», о чем неоднократно пожалела. И вот дальше и начинается самое страшное. Автор показывает, что есть наше общество, в котором быть существом отличным от большинства не просто сложно, но и опасно: Амелии не дают жить репортеры, угрожают религиозные фанатики и ханжи, ее пугают неотесанные мужланы, выкрикивающие нечто вроде: «О, голая баба». И т.д. и т.п. В результате она, конечно же, разочаровывается в людях и их культуре, но все-таки находит в себе силы, чтобы не сломаться, а заодно и настоящую новую любовь. Все, вроде бы, заканчивается хорошо, этакий «счастливый конец», но тяжелый осадочек и стыд за поведение соплеменников все-таки остается. И вроде бы хотелось свести основную мысль повествования к банальному феминизму (хотя тут «Алиса» больше подойдет), но нет. Тут, на мой взгляд, куда шире: любое существо, даже слишком непохожее на нас с вами, должно иметь право и смелость на существование. У Амелии эта смелость была, чем она, видимо, и заслужила свой хэппи не-энд.

В итоге имеем следующее. Кристину Генри читать стоит. Особенно сформировавшимся, но пока неокрепшим мозгам. Жанр сей весьма интересный, но, похоже, уже необъемлемый. Кстати, можно порекомендовать еще и книгу Дженнифер Доннели «Сестрица», о которой подробней надеюсь еще написать.

Замыслив после рецензии на «Золото бунта» какое-никакое, но обобщение-рассуждение по творчеству Алексея Иванова, случайно обнаружил себя на двадцатой странице очередного его романа — «Ненастье». Не то чтобы я большой фанат творчества Алексея Викторовича, но все-таки есть в нем что-то такое, что раз за разом заставляет меня вернуться к очередной оранжевой обложке. (В качестве небольшого предупреждения замечу, что весь нижеследующий текст будет преисполнен моего любимого рефлексивного чтения, а потому я буду позволять себе любые ассоциативные толкования, пришедшие в мою голову).

Помня о заветах С. Кржижановского, учившего, что «десяток-другой букв, ведущих за собой тысячи знаков текста, принято называть заглавием. Слова на обложке не могут не общаться со словами, спрятанными под обложку. Мало того: заглавие, поскольку оно не в отрыве от единого книжного тела и поскольку оно, в параллель обложке, облегает текст и смысл, — вправе выдавать себя за главное книги», — начну именно с него.

Уже само название «Ненастье» заставляет извращенного изощренного читателя задуматься: а что же хотел сказать автор этим названием? Просто обозначить центральное место действия? (Кстати, такой поселок и такая станция — Ненастье — существуют в действительности, в отличие от города Батуева). Описать общественную атмосферу 1990-х – начала 2000-х? Или же передать внутреннее состояние героя? Заглянув в свой диплом и увидев там четко пропечатанное слово «филолог», я решил, что не могу не воспользоваться словарем. И если в плане лексического значения все словари более-менее сходятся (непогода, дождливая погода, буря), то вот с этимологией возникают определенные проблемы (а-ля «нет слова навидеть», угу). Чаще всего ненастье возводят почему-то к наст (это который ледяная корка на снегу), дескать, такая вот слякотная погода, когда и ногам-то опереться не на что толком, проваливаешься по колено. Хотя самые экзотичные версии отсылают к английскому nice: не-nice-тье этакое да еще и называют однокоренным русское слово няшный (после чего всего японские котики, видимо, просто онемели от того, что говорят по-русски). И в случае данной книги мы наблюдаем верность всех этих «гипотез»: практически каждый герой этой книги постоянно рискует провалиться, погрязнуть в слякоти (даже если он уверен в обратном), и жизнь-то вокруг не найс, и ничего  няшного в округе поселка Ненастье не наблюдается.

Идем дальше. Помним, что литература — это процесс и «когда б вы знали, из какого сора…». Помним, что, несмотря на все обвинения в русофобстве (сам грешен в этом), Иванов — плоть от плоти русской литературы. И помним о говорящих именах. Разумеется, Иванов не столь (хотя не факт) прямолинеен, как мастера классицизма и даже великий Гоголь, но только в одном Ненастье: главный герой — Неволин (о нем, естественно чуть позже), его первый и, по сути, единственный командир, — Лихолетов — воплощение как раз тех лихих лет, «быкующий» Бычегор, бывший сотрудник Конторы Щебетовский (как говорится, и у меня есть птички) — воплощение новой эпохи…

Когда я наконец-то прочел роман, первой моей ассоциацией был бессмертный рассказ Ивана Сергеевича Тургенева «Муму». И сейчас я попытаюсь объяснить почему.

Итак, с одной стороны — Герман Неволин по прозвищу Немец (а это, мы помним, изначально «немой, не говорящий по-нашему») — главный герой книги, ветеран войны в Афганистане, вечный солдат, верный своему командиру и жертвующий всем ради любви (или все же ради чего-то другого?), высокий, немного неуклюжий, долго запрягающий, но быстро едущий (а как иначе-то шоферу?), вечно и практически всем посторонний, этакий свой среди чужих и чужой среди своих («С каких пор, Витя, Щебетовский мне стал своим? <…> И вы, его шакалы, мне тоже не свои. Своим мне был Серега Лихолетов»), практически обманутый первой «женой», намного быстрее уяснявшей законы нового времени, сумевший ограбить, но не сумевший сбежать. Сбежать от Татьяны, от спрятанных денег, от своего Ненастья.

С другой стороны, глухонемой крепостной  крестьянин Герасим, высокий, статный, честный, верный, нескладный, которого сторонились, взявший на себя свой грех и даже сумевший «сбежать» от барыни, но не от своей доли. Впрочем, чего я вам тут объясняю — все в пятом классе учились (а если до сих пор только «собачку жалко» — перечитайте, не пожалейте 40 минут на медленное, вдумчивое чтение).

Конечно, надеяться на какое-то стопроцентное совпадение этих двух, казалось бы, «абсолютно непохожих» персонажей глупо. Но, боюсь, функция у них одна и та же: воплотить образ русского народа. Времена разные — и герои тоже разнятся, хоть генетически и схожи. Но что их определенно объединяет — любовь к Татьяне. А о Татьянах у нас всегда разговор особый.

Все мы помним пушкинское: Татьяна (русская душою, // Сама не зная почему). И мнится мне, что и у Тургенева, и у Иванова Татьяна — этакая проекция России. Да и сами героини двух столь разных авторов разнятся куда меньше, чем герои: тургеневская прачка Татьяна, робкая, забитая, безмолвная, слывшая красавицей, «но красота с нее соскочила» (кажется, для всех, кроме Герасима), боящаяся немого дворника, буквально насильно выданная замуж барыней (властью, фатумом, злой судьбинушкой) за псевдообразованного на «европейский» манер (Петербург!) сапожника Капитона (чем не портрет 90% русской либеральной «интеллигенции» всех времен?), и ивановская парикмахерша (в романе — так) Татьяна, нелюбимая, рожденная «ради квартиры», не осознающая себя, ищущая защиты, бесплодная после аборта от Лихолетова, если можно так выразиться, («Дурочка, да какая разница, от кого?») и далее, и далее. У первой «родни … все равно что не было: один какой-то старый ключник, оставленный за негодностью в деревне, доводился ей дядей», у второй, кстати, тоже когда-то был дядя-алкоголик в деревне, а остался один отец, вернее, его обрубок, остаток: был ЯРоСлав АлекСандРович, а стал ЯР-Саныч, был СССР, стал «совок». И интересно, что с учетом этого, она —  Ярославна. Если тургеневская Татьяна так и сгинула где-то со спившимся Капитоном (Герасим ей, к слову, на прощанье подарил красный платок), то ивановская Татьяна стала Вечной Невестой, которую Герман хотел спасти ворованными деньгами и индийской сказкой, пусть и ценой собственной жизни («Ты не прав, Немец. Ей нужен ты»), и которая все-таки поняла его, поверила в него и готова бороться за него и ждать. А в этом есть хоть какая-то надежда, согласитесь?

При всей неоднозначности и «неровности» творчества Алексей Иванов по праву считается одним из наиболее видных мастеров современной русской прозы. В этот раз предметом нашего рассмотрения стал роман Иванова «Золото бунта, или вниз по реке теснин», написанный — страшно сказать — 15 лет назад. Много воды утекло с тех пор, но книга не пропала с радаров, о чем явно свидетельствуют регулярные переиздания, появление свежих «рецензий» и отзывов на различных книжных сервисах, что тоже достаточно показательно (к слову, не так давно об этой книге вспоминали и Г. Юзефович и А. Завозова на «Медузе»). Таким образом, можно сделать вывод о том, что сие творение А.Иванова активно (насколько это слово применимо к литературному произведению) участвует в формировании некоего литературного «канона» (если понятие «канон» все еще допустимо употреблять) многих современных русскоязычных читателей.

Но оставим теоретические размышления и вернемся непосредственно к роману. «Золото бунта» условно можно отнести к «исторической прозе» (очень не люблю этот термин) или, лучше сказать, «исторической» части творчества А.Иванова (наряду с «Сердцем пармы» и «Тоболом», о которых я как-то в свое время заикался). Действие романа происходит на Урале через пару лет после Пугачевского бунта. В центре повествования — молодой сплавщик Осташа Переход, чей отец — Петр Федорович Переход, один из лучших сплавщиков реки Чусовой — оказывается невольно втянут в историю с схоронением пугачевской казны (того самого «золота бунта») и гибнет при невыясненных обстоятельствах. Собственно, «что случилось с Переходом-старшим?» и «куда делось золото Пугачева?» — два главных вопроса, формирующих «детективную» линию сюжета. Именно гибель отца — единственного человека, доподлинно знающего, где находится золото — ставит под сомнение прежде, казалось бы, ясную судьбу Осташи: быть или не быть ему сплавщиком зависит теперь от того, сможет ли молодой Переход обелить имя отца, найдя проклятый клад, и сможет ли он сохранить свою душу при этом. Но обо всем по порядку.

Уже с первых страниц романа мы погружаемся в изобильный, половодный язык «уральской» прозы Иванова, бурлящий от обилия экзотической лексики, метафор и сравнений, подробных описаний Чусовой и ее окрестностей, легенд и преданий, большей частью придуманных самим писателем, словом, тот самый язык, за который иные превозносят, а иные — наоборот — хулят Иванова. Редкая птица долетит до середины Днепра… Редкий читатель сможет спуститься вниз по реке теснин, не разбившись об очередной — названный и подробно описанный Ивановым — боец, внезапно выросший за очередным поворотом сюжета. И, думаю, неслучайно мне вспомнилась эта во всех смыслах крылатая фраза из «Страшной мести»: подобно Гоголю, открывшему некогда для российского читателя неведомый прежде полуязыческий мир Малороссии, Иванов открывает своему читателю полуязыческий же мир Приуралья (и отчасти Сибири — в широком ее понимании), вернее, создает его на наших глазах. Но если в «Вечерах…» черти смешны и — по большому счету — безобидны, то в «Золоте…» бесы хитры, злопамятны и мстительны. Окрестности Диканьки вечно молоды и веселы, окрестности Чусовой древни и мрачны.

Но не только с «Вечерами…» можно сопоставить роман Иванова: не зря же в своей рецензии Д.Быков именует его поэмой. И получаются у Иванова этакие «Мертвые души» навыворот — «Живые трупы», тела бездушные. Он вон целый раскольничий толк придумал — истяжельцы, — которые живую душу из тела истягивают и в кресте прячут (привет, Волан-де-Морт): в миру-то не без греха, тело живет и грешит сколько нужно, а душа – в кресте, чистая остается, главное — вовремя воссоединиться. Но если у Гоголя персонажи бездумно сгубили свои души, то у Иванова думают, что спасают их. У одного — птица-тройка, мчащаяся по просторам, у второго — река  теснин. Если у Гоголя — птица, летящая куда-то вдаль, то у Иванова — даже небо — отражение реки. И если, вспоминая того же Быкова, «Мертвые души» — русская «Одиссея», то «Золото бунта» (а совсем не «Блуда и МУДО») — ее продолжение. Если чиновник Чичиков — Одиссей, осознанно «оживляющий» мертвых крестьян, то крестьянин Осташа — Телемах, вынужденный повторить путь отца, невольно губящий все живое вокруг себя. И его Полифем — Конон Шелегин — уже ослеп, и его Калипсо — Бойтэ — уже жлудовка, и его Пенелопа — Неждана — ждет его с сыном. А уж сцилл и харибд на его пути — на десяток одиссеев. Только куда он уйдет, с Чусовой-то, да не уйдет он никуда со своим веслом. И сын его будет вынужден повторить путь деда, ибо имя его — Петр Переход.

Но ни Неждана, ни Бойте не смогут заменить Осташе Чусовую. Река становится не просто декорацией, в ней — жизнь Осташи, она его возлюбленная, один из главных персонажей романа (о чем уже довольно подробно написано). Но не Гоголем единым.

Зададимся вопросом: а кто, кроме Гоголя? Кто «наше все»? И то верно: Пушкин. И тут у нас опять же противопоставление: дворянин Петруша и крестьнин Осташа, каждый бережет свою честь смолоду по-своему. И оба как бы находятся в тени отца, продолжают нести его правду, с той лишь разницей, что Гринев-старший еще жив (и, возможно, поэтому Петруша сперва по-детски еще бунтует против отцовых заветов), а Переход — нет (и является для Осташи единственным носителем правды в мире, едва ли не святым). Но не только отец, даже Пугачев (сопоставляемый, кстати, с фигурой отца — этакий лжеотец или даже антиотец — вспомним, например, пророческий сон Гринева) у Петруши живой, человечный, а у Осташи — мертвый, демонический. И один свою Машу спас, а второй — нет. «Петрушин» Пугачев помог Гриневу спасти его Машу спас, —Пугачев Осташи никого не может спасти, ибо сам есть вестник смерти.

Говоря о Пугачеве, можем вспомнить и Федора Михайловича: явление Пугачева Осташе очень похоже на явление черта Ивану Карамазову. Причем в обоих произведениях до конца неясно, наяву или в бреду, во мреньи, является гость из иного мира. Как и карамазовский черт, Пугачев в романе Иванова — своеобразный двойник героя, такой же «урлаган», принявший в себя душу царя Петра Федоровича, как и Осташа — душу отца. Вообще, в «Братьях Карамазовых» тоже поднимается тема продолжения отца в сыне: все братья — даже Алеша — несут в себе карамазовщину, некое темное начало, унаследованное от отца. Причем, это начало присуще, как мне кажется, народу вообще, а потому и родственно (если не тождественно) самой пугачевщине. Но вернемся к «Золоту бунта».

Осташа — остаток — типичный ивановский герой-одиночка. Причем, он, как и многие другие герои писателя, одинок изначально, непоправимо. Такой герой всех отрицает автоматически: поглядите, как гибнут люди вокруг него. Всех близких отметает от него, сносит течением жизни-реки. Но в контексте творчества Иванова это вполне логично: не могут его герои существовать среди других. И вот тут бы рассмотреть роман в контексте всего творчества Иванова, но это, боюсь, уже тема отдельного разговора, пока же подведем итоги.

Стоит ли читать роман? Определенно стоит. Кому стоит его читать? Тем, кто готов не только немного подумать, но и пройти по всем препятствиям реки Чусовой вслед за главным героем. Кому явно не стоит его читать? Людям, ищущим простой сюжет в простом изложении. Что полезного может дать вам роман: понимание, что любая правда — не единственная, что свою правду стоит еще заслужить, доказать, что любовь может быть не только к женщине и не бывает любви без жертвы, что… я даже не знаю. А вы знаете?

Читать далее →